Оказавшись на берегу Волги, в любом месте, рискуешь скатиться на славословия  великой реке,  «великой  русской реке» – тем более,  на набережной любого волжского города или городка (села). Но всякий ли волжский город предлагает набор собственных образов Волги, систему своеобразных речных образов, в которых и возникают, плещутся, купаются,  плывут  городская  набережная,  панорама  с  церквями,  купеческими  домами, уютными беседками, беспросветными оврагами, рыбачьи лодки, полуголые ребятишки,  облака?  Речной  город  –  зеркало  собственной  реки,  но  зеркало  образное,  образно-географическое, порождающее жизнеспособные и жизнетворящие образы речной воды  - именно  в  них,  однако,  проявляется  и  сам  город,  его  запутанные  истории,  легенды  и  сказки. 
 

Так  вот  и  Юрьевец  –  город  в  Ивановской  области,  на  восточной  окраине Центральной России, на крутом повороте Волги на юг – проверяет жизнестойкость и устойчивость своих образов в зеркале оригинальных речных смыслов и символических  заключений.  Пожалуй,  юрьевецкая  дамба  –  главный  свидетель  зеркальных  битв  и сражений, на невидимых полях которых решалась судьба юрьевецко-волжских образов и  мифов.  Горьковское  водохранилище  затопило  почти  весь  старый  Пучеж,  соседний  с  Юрьевцем городок, но не сломило побережную волю Юрьевца Повольского, отстоявшего практически  всю  свою  центральную  территорию  благодаря  быстрому  строительству  дамбы (северная и южная окраины города всё же были затоплены). 
 

Юрьевецкая зеркальная амальгама позволяет смотреть и видеть в обе стороны – и на  город,  и  на  реку  –  объединяя,  соединяя,  трансплантируя  соседствующие,  взаимно набегающие друг на друга речные-городские образы. Нетрудно увидеть тогда типичный  речной  купеческий  город,  пропадающий  временами  под  натиском  жестких  и  порой жестоких автобиографических мотивов Андрея Тарковского, не очень хотящего видеть реку, но видящего скорее юрьевецкие горы – вообще, юрьевецкую гору, становящуюся  символическим  воплощением  горы  необъятного  времени,  вдруг  распахивающего маленькому мальчику в его полусиротском юрьевецком детстве. В сущности, дамба была необходима  Юрьевцу  как  краеугольный,  ключевой  образ  соединяющего  разъединения города и реки, волжского крутого берега и самой, теперь разлившейся и полуобезумевшей своей больной рыбой Волги, любого гения места, места Юрьевца и несуществующего,  крайне необходимого места реки, места Волги. 
 

Странность, невысказанность, невоплощённость юрьевецкой ситуации отнюдь не в  некоторой   современной   нам   заброшенности,   упадка,   депрессии,  безнадёжной  периферийности,  не  перерождающейся  в  самостоящую  и  вполне  самостоятельную провинциальность. Волга оказывается для Юрьевца морем неведомым, водным зеркалом слишком  обширным  и  бескрайним,  чтобы  дать  ему  необходимое,  соответствующее,  соразмерное аутентичному образу отражение. Не так, возможно, было в XIX – начале XX века;  сохранившиеся  изображения  Юрьевца  поражают  не  столько  детальностью  проработки  конкретной  топографии,  отдельно  стоящих  примечательных  зданий  и  церквей, сколько общей нацеленностью на слияние, вполне естественное слияние образа  города  и  образа  реки,  на  получение  поистине  географической  органики  композитного  волжско-побережного образа-мифа. По крайней мере, теперь Волга в зеркале Юрьевца  являет  собой  затерянный  мир,  таинственную,  уходящую  вглубь  водных  пространств  аркаду  потерянных  смыслов,  не  облагороженных  даже  заволжскими  фронтирными далями. 
                           

Что  же  «видит»  Волга,  таинственное  зеркало,  глядя  в  Юрьевец,  на  Юрьевец,  пытаясь стать  юрьевецкой  рекой?  Не  прячется  ли  сам  Юрьевец  в  складки  интимных,  темноватых, домашних оврагов и балок, призванных как-то затенить зеркальные речные глади,  отодвинуть  необходимость  визуальных,  образных  решений,  обращенных  к большой воде? В конце концов, образ юрьевецко-волжского зеркала не есть ли задача  самопорождения  пространства  фрактального,  аутентичного  самому  себе  в  малейших рельефных отражениях и переходах; пространства, само-образующего своё собственное  пространственное  видение,  ощущение,  слышание,  звучание,  в  итоге  –  явно  асимметричного  и,  более  того,  скрывающегося  в  процессах  земноводных  изгибов, искривлений и удвоений? 
 

Попробуем совершить путешествие по Юрьевцу, но так, чтобы Волга проникала в город, не заливая его, но всячески отражая и порождая его, принимая его в своё лоно, но  оставляя его всякий раз на поверхности прохладной и ласковой речной воды. Тут лучше всего просто подняться к крепышу-боровичку белой Богоявленской церкви, укрепившейся  прочно  на  склоне  –  ровно  посерёдке,  не  претендуя  на  господствующие  юрьевецкие  высоты, но чётко занимая некую образно-географическую ячейку, без которой город бы  явно не состоялся, не получил бы своего образа, не разместился в нём. А к тому же – если подняться немного выше, до конца улицы (а это – переулок Андрея Тарковского) – то  находишь  уже  заготовленную  людьми  и  пространством  удобную  обзорную  точку,  с  которой формальный центр Юрьевца (площадь, административные здания, автостанция,  магазины, восстанавливаемый Входоиерусалимский собор с колокольней и прилегающим  к ним соседней церковью) становится несколько менее формальным, находя постоянно разрушаемую  и  ремонтируемую,  подтапливаемую  и  укрепляемую  волжскую  дамбу,  в  пространстве  влияния  которой  и  сам  юрьевецкий  центр  воспринимается  скорее  как  «приложение»,  уютная  окраина  другого,  воображаемого,  поистине  мета-волжского центра. 
 

Несомненна роль – образно-географическая, метагеографическая – Богоявленской церкви в организации зеркального пространства Юрьевца Повольского. Мало того, что  она притягивает к себе, обволакивает своей аурой  близлежащие дома – дом-музей Андрея церкви),  дом-музей  архитекторов  братьев  Весниных  и,  наконец,  дом  купца  Флягина  с привлекательной башенкой (позднее – начальная школа, в которой учился в 1941-1943 гг.  маленький  Андрей  Тарковский,  а  теперь  –  историко-художественный  музей)  –  она  обещает,  обнадёживает  экспансией,  расширением  своего  спокойного,  метаволжского  образа  на  соседствующие  с  ней  подгорные  улочки  и  переулки.  В  сущности,  система  пристальных  волжских  взглядов,  как  бы  вращающихся  вокруг  Богоявленской  церкви,  обретающихся на поднимающихся в гору дорожках и тропинках и ищущих  наиболее полное,  зеркальное  выражение  её  юрьевецкой  пространственности,  дарует  нам метагеографию южной части города – вне зависимости от того, что мы ещё не поднялись на приволжскую террасу, плато, нависающее над пойменной частью города, не взобрались  по крутой лесенке  и не уселись в общеизвестной нагорной беседке на Пятницкой горе  около памятника-мемориала воинам-юрьевчанам, погибшим в Великую Отечественную войну. 
 

Там,  где  зеркало  Юрьевца  стареет,  покрывается  пятнами  и  просто  патиной  забываемого времени и сжимающегося пространства; там, где бесформенные горы угля и дров символизируют возвращение города к стадии полуфронтирной фактории; там, где  почти  всегда  пустует  причал,  заляпанный  почти  полностью  известковыми  бомбами  многочисленных  чаек  –  в  юрьевецком  порту  ощущаешь  выпадение  из  благодатного воздуха практически вечного разговора воды и земли, реки и приречного города, водной  горизонтальной глади  и  земных  попыток сакральных и светских вертикалей. Но одно  выручает: стоя у ворот порта, можно всегда увидеть колокольню Входоиерусалимского  собора,  понять  её  обыденную  значимость  общегородского  ориентира,  поверить  в  её  прокламируемый  статус  самой  высокой  в  настоящее  время  волжской  колокольни. Образно-географическая линия порт – колокольня позволяет не потеряться в извивах и тупиках  постповолжских  депрессий  и  расстройств,  помогает  осознать,  пощупать,  послушать  не  умирающий,  то  и  дело  проглядывающий  образ-архетип  пограничного земноводного пространства, дающего, так или иначе, жизнь мифам о первоосновании и вечности любого города. 
 

Ещё  раз  попробуем  задать  вопрос:  а  можно  ли  увидеть  образ  былой  Волги,  «матушки Волги», «великой русской реки» в зеркале Горьковского водохранилища, тем  паче   –   в   зеркале   Юрьевца,  ставшего  отчасти  каким-то  полудепрессивным   полуприморским или полупоморским поселением – посёлком ли городского типа, селом  ли, или всё же, по-прежнему, городом? Если Богоявленская церковь вкупе с союзными друг другу портом и колокольней как-то собирают в сакральном и обыденном планах территорию протогорода, мечтающего о собственной реке, пытающегося её увидеть и почувствовать, то что же, какие знаковые места, локусы, образы могут собрать нам, могут помочь вообразить нам город, уверенно располагающийся в своём горделивом статусе как в пространстве, предполагающем и полагающем реку в роли со-образной составляющей,  неким безусловным достопримечательным местом – несмотря на то, что она же может быть таковым ещё в десятках подобных городов? Тут не уйти от метагеографической 
попытки найти  такую трассу внутригородского путешествия, которая, вливаясь в образ  реки,  в  то  же  время  и  в  том  же  пространстве  оконтуривала,  ограничивала  нам земноводный стержень образно-географического благополучия и процветания Юрьевца. 

 

Стоит помотаться по юрьевецким склонам туда-сюда – то поднимаясь на террасу  по  узким  лесенкам,  улочкам,  мосточкам,  то  вновь  спускаясь  в  овражно-балочные  переулочки. Двигаемся мы, однако, так или иначе, всё равно вдоль Волги – можно с юга на  север,  а  можно  и  наоборот.  Главное:  мы  попадаем  в  до  сих  пор  живущий,  воспроизводящийся, дышащий деревянный мир ставень, заборчиков, наличников, не Бог  весть какой деревянной резьбы, извилистых трассировок огородиков и садов, укромных источников и ключей (часто – освященных, святых); этот мир существует как бы не видя реки,  не  видя  Волги,  хотя  именно  ей  он  обязан  пойменным  углублением,  перегибом,  складочкой, выправляющейся кверху полноценной речной террасой со стройными рядами домов гораздо более позднего времени (терраса как раз и была заселена в основном после образования Горьковского водохранилища переселенцами из затопленных частей города и   ушедших под воду окрестных деревень). 
 

Но я был бы не прав, уклонившись от описания волжских видов, возникающих и растущих по мере того, как уже не первый раз поднимаешься на изрезанную оврагами  возвышенность террасы. Да, еле-еле виден левый берег, да и место впадения реки Унжи всё же можно увидеть. В правой верхней части гибридной панорамы (ибо в её нижней части расстилается сам пойменный Юрьевец, деревянно-однообразный) тонкой полоской на  горизонте  темнеют  Асафовы  острова  –  в сущности,  бывший  левый  берег  Волги,  частично оставшийся на поверхности. 
 

Не стремясь к чисто краеведческому описанию, стоит, тем не менее, упомянуть о туристической  привлекательности  волжских  робинзонад  на  этих  песчаных,  даже  с озерками и сосенками (не говоря уже о местной, привязанной к ним и отчасти лубочной мифологии)  клочках,  завитушках,  почти  что  «рифах».  Тут-то  и  приходит  мысль  о невозможности  Горьковского  водохранилища,  его  ирреальности  и  слабости  как  географического образа – лучше уж нам рассуждать об Юрьевецком море, принимая во внимание  и  полупоморский  вид  самого  города.  Волга,  «растащенная»  на  множество местных приватизированных «морей»; величавая река, потерявшаяся в приосанившейся почти океанской водной глади, приветствует именно моряков, не речников – недаром  процветает в Юрьевце клуб юных моряков. 
 

Не смущает и недавно воздвигнутый крест прямо посреди новоявленного моря – на камнях, около места, где находится под водой затопленный Кривоозерский монастырь,  глядевший  с  левого  берега  Волги  на  город;  крест,  напоминающий  о  метафизических плаваниях  и  кораблекрушениях,  ведущих,  в  том  числе,  к  рождению  метагеографии местности. По крайней мере, он виден издалека: прямо с берега, с террасы, с проходящих  кораблей и барж, из порта и с пляжа, из центра города и с его окраин. Возможно, именно этот крест, вне зависимости от его религиозно-сакральной значимости, породил новые  образы  юрьевецкого  пространства,  размеченного  теперь  уже  преобладающими  и  доминирующими метками-координатами постволжского, или метаволжского Поморья.  

 

 Возвращаясь к зеркалу Юрьевца, можно вспомнить всевозможных гениев места: архитекторов  братьев  Весниных,  иконописца  Кирилла  Уланова,  прославленного  и  в Москве,  местного  святого  юродивого  Симона  Блаженного,  наконец,  и  протопопа Аввакума, сосланного сюда и продержавшегося здесь лишь несколько месяцев. Андрей Тарковский среди них, пожалуй, самый невидимый, самый метагеографический гений – и дело не в том, что Юрьевца или заволжского села Завражья, где он родился, практически  нет  в  очевидных  топографических  приметах  в  его  фильмах,  даже  в  «Зеркале»;  суть  в другом:  Тарковский  увидел  в  зеркале  Юрьевца  метагеографическое  время  –  время,  создающее  свои  сиюминутные  и  вечные  образные  пространства,  уводящие  из юрьевецкого  детства  и  в  него  возвращающие.  Зеркало  Юрьевца  порождает  анаморфированные пространства зашифрованного, закодированного времени гармонии и плодотворного    сосуществования    города   и   реки,   юрьевецкой    «доморской», 
«доводохранилищной» палеогеографии, стремящейся построить ландшафты утраченного 
(навсегда?) бытия. 

 

Надо пройти теперь по кромке Юрьевецкого моря, по самой юрьевецкой дамбе. Её  подтопляет,  она  понемногу  разрушается,  её  периодически,  потихоньку  ремонтируют, мечтая сделать из неё блестящую классическую волжскую набережную. Дамба белесо-железобетонная,  с  вытоптанной  травой,  редкими  деревьями,  старыми  облезлыми  скамейками,  кучами  навезенного  самосвалами  песка,  пацанами,  ловящими  лезущую  в руки одуревшую рыбу, редкими пешеходами и велосипедистами. Она очень длинная, эта   дамба, от порта на юге и до пляжа на севере; идя по ней, обнаруживаешь взглядом снизу  вверх не только развертывающуюся по склонам волжской террасы городскую панораму или  же  монотонную  панораму  полуморской-полуречной  воды  с  редкими  баржами  и теплоходами и снующими местными моторками – находишь несомненный российский юг, белесовато-выцветший свет, иногда почти меловой колорит белых, млеющих на слепящем солнце городов юга, с тучами чаек, которые метят дамбу непосредственно и наряду с этим – метагеографически, полагая Юрьевец настоящим, поистине морским портом. 
 

Юрьевецкая колокольня видна отовсюду. Как визуальная доминанта и «визитная карточка»  города,  она  окормляет  в  итоге  пространство-время  юрьевецкого  зеркала;  движет  изображениями  привлекательных  и  достопримечательных  юрьевецких  мест; анимирует,  оживляет,  в  конце  концов,  автохтонные  земноводные  образы  волжской границы,  волжского  форпоста,  волжской  крепости.  Наверное,  владимиро-суздальский князь Юрий (Георгий), основавший город в 1225 году и давший ему своё имя, глядя в  волжское  зеркало,  увидел-таки  и  протяженное,  объемное  время  нового  города, расширяющееся  множествами  личностно-топографических  зеркал,  лелеющих  и  сохраняющих  отражения  когда-либо  имевших  здесь  место  и  оплот  сакральных  и  экзистенциальных смыслов, соображений, фраз, разговоров, полуоборванных реплик и  нерассказанных по-настоящему событий, просто – метагеографии юрьевецко-волжской дамбы,  сдерживающей  пока  безудержную  и  почти  безнадёжную  ностальгию  по  пространству прошлых географических образов.  

​

Замятин Д.Н. Гений и место: От зеркала к сфере. Эссе // Гуманитарная география: Научный и 

культурно-просветительский альманах / Отв. ред. И.И. Митин; сост. Д.Н. Замятин. Вып. 6.

М.: Институт Наследия, 2010. С. 89-99.